Расследует Мартин Хьюитт
Jul. 14th, 2010 10:56 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
anafema_deviceПервый рассказ из серии расследований МХ закончен. Ну и как впечатления в целом от автора и от первода? Я тут наткнулась на кладезь детективных текстов, многие из которых на русский не переводились. Продолжать Моррисона или взять другого автора?
Дело мистера Фоггатта
Мой отец полностью доверился опыту и знаниям Фоггатта, ежедневно следуя его указаниям, конфиденциально полученным накануне.
Он покупал и продавал ценные бумаги, подписывая все, что требовалось подписать, взяв на себя все обязательства, поскольку официально считалось, что он работает в одиночку, в то время как Фоггатт, прячась в тени, присваивал себе большую часть полученной прибыли. В немногих словах, мой несчастный и недальновидный отец был простой марионеткой в руках этого хитроумного негодяя, который исподтишка руководил всеми делами, не неся при этом никакой ответственности. По меньшей мере три компании, которые учредил мой отец, лопнули. Слово «мошенничество» было написано крупными буквами поверх всей этой истории. Фоггатт скрылся с расхищенным деньгами, а моему отцу предстало в одиночку встретиться с разорением, бесчестьем и тюрьмой. От начала и до конца он и только он один был ответственнен за все случившееся. Не осталось ни малейшего свидетельства участия Фоггатта в этом деле и ни малейшей надежды для моего отца избежать западни, в которую он угодил. Через три года тюремного заключения он скончался, покинутый человеком, воспользовавшимся его простодушием – скончался с разибтым сердцем, не перенеся позора.
Но в то время я ничего об этом не знал. Я помню, как будучи маленьким мальчиком снова и снова распрашивал мать, почему отец не живет с нами дома, как отцы других мальчиков – тем самым невольно вонзая кинжал в ее нежное сердце. По моим самым ранним, так же как и самым поздним, воспоминаниям, моя мать была бледной, заплаканной женщиной, крайне неохотно отпускающей меня от себя.
Мало помалу мне стала известна причина ее печали, потому что другого наперсника, кроме меня, у нее не было, и, боюсь, что это оказало влияние на мой характер, поскольку первое, что я помню в связи с этим делом, это свои детские планы убить столовым ножом дурного человека, из-за которого плачет моя мать.
Но одно мне так и не удалось узнать – как зовут того дурного человека. Я становился старше и раз за разом требовал назвать его имя, но моя мать всегда отказывалась, кротко напоминая, что отмщение находится в руках свыше.
Мне было семнадцать лет, когда моя мать умерла. Я уверен, что только ее сильная привязанность ко мне и ее желание убедиться, что моя жизнь складывается благополучно, помогала ей продержаться все эти годы. Позже я обнаружил, что все эти трудные годы, еле сводя концы с концами, она ухирилась накопить немного денег – достаточно, как подтвердилось позже, чтобы позволить мне сдать экзамены на юриста, с великодушной помощью бывших юрисконсультов моего отца, которые приняли меня на работу стажером и отнеслись ко мне со всей добротой.
Большая часть последующих лет не имеет касательства к обсуждаемому вопросу. Я работал секретарем адвоката в фирме моих благодетелей и впоследствии получил там же должность юриста. Все служащие конторы были очень осторожны, следуя воле моей матери, чтобы не выдать мне каких-либо сведений о человеке, разрушившем жизни моих родителей. В первый раз я познакомился с ним в Клубе Клифтон, куда меня привел один из моих знакомых. Но в тот момент я не понял причины странной неловкости этого человека. Неделей позже я зашел по делам в здание, где расположена ваша контора (мне часто приходилось здесь бывать), чтобы встретиться с адвокатом, офис которого расположен этажом выше. На лестнице я чуть не столкнулся с мистером Фоггаттом. Он побледнел и уставился на меня с тревогой, причину которой я не мог понять, и спросил, не его ли я ищу.
«Нет,» – ответил я, - «Я и не знал, что вы здесь живете. У меня здесь дела. Вам нехорошо?»
Он оглядел меня довольно подозрительно и ответил, что ему нездоровится.
После этого я встречался с ним еще два-три раза и с каждой встречей его отношение ко мне становилось все более дружеским: довольно подобострастным, льстивым и в некотором роде, довольно неприглядным – что неприятно само по себе, но вдвойне неприятно в общении с человеком, годящимся вам в отцы. Но я по прежнему относился к нему довольно учтиво. В одну из таких встреч он пригласил меня к себе домой, где похвастался превосходной картиной, которую он недавно приобрел, и, как бы случайно заметил, поднимая револьвер с каминной полки:
«Как видите, я готов встретить любого нежеланного гостя у себя в логове! Ха! Ха!»
Полагая, что он, конечно же, подразумевает грабителя, я, однако, не мог не удивиться тому, с какой принужденностью и неискренностью он расссмеялся. Когда мы спускались по лестнице, Фоггатт сказал: . – «Думаю, что теперь мы знаем друг друга достаточно хорошо, мистер Мэйсон? И я буду рад любой возможности оказать вам помощь в вашей карьере. Я понимаю с какими трудностями сталкивается начинающий юрист – ха! ха!» И снова раздался тот же натужный смешок, а затем он нервно продолжил: – «Как насчет того, чтобы завтра вечером заглянуть ко мне, может я смогу кое-что вам предложить? Согласны?»
«Я согласился, недоумевая про себя, что это может быть за предложение. Возможно, что этот эксцентричный пожилой джентельмен искренне хотел оказать мне услугу и его неловкость была всего лишь обычной деликатностью, призванной побороть стеснительность. У меня было не так много друзей, чтобы отказываться от возможности завести еще одного друга. Как знать, может он действительно собирался сделать мне деловое предложение.
Я пришел и был встречен с такой сердечностью, что даже тогда она показалась мне довольно несдержанной. Мы посидели немного, разговаривая о том о сем, и я начал задаваться вопросом, когда же мистер Фоггатт перейдет к более интересной для меня теме. Несколько раз он предлагал мне вино и сигару, но многоголетние физические тренировки привили мне отвращение к подобному времяпровождению и я отказался. Наконец он перешел к деловому разговору. Он высказал опасения, что в Англии возможности профессионального роста для меня могут оказаться ограниченными, но, как он слышал, в некоторых колониях – например, в Южной Африке – перед молодыми юристами раскрывались блестящие перспективы.
«Если вы решите уехать,» – сказал он. – «то можно не сомневаться, что даже с незначительной суммой денег такой умный человек, как вы, очень быстро обзаведется великолепной практикой. Или сможет купить долю в хорошей, устоявшейся фирме. Я с радостью вручу вам пятьсот фунтов и даже больше, если эта сумма покажется вам неудовлетворительной...»
Я был в полном ошеломлении. С чего бы этот человек, который в сущности меня совсем не знает, будет предлагать мне пятьсот фунтов или даже больше если, «эта сумма покажется мне неудовлетворительной»? В конце концов, я джентельмен и у меня есть чувство собственного достоинства. Между тем, он продолжал бессвязно убеждать меня, пока с его губ не соскользнула фраза, которая меня просто громом поразила.
«Мне бы хотелось, чтобы вы не держали на меня зла из-за прошлого. Ваша покойная мать – ваша незабвенная покойная мать – боюсь – была незаслуженно подозрительна – я уверен – так было лучше для всех – ваш отец всегда высоко ценил...»
Я отодвинул свой стул и встал перед ним. Этот лебезящий подлец, выдавливающий из своих сухих губ слова и был тем самым вором, кто сделал вора из моего отца и привел обоих моих родителей к жалкой кончине! Все было ясно. Эта тварь тряслалсь от страха, даже не догадываясь, что я знать не знаю, кто он такой, и пыталась подкупить меня – выкупить за пятьсот фунтов мои воспоминания об умершей матери – за те самые пятьсот фунтов, которые он обманом заставил моего отца украсть для него! Я не сказал ни слова. Но воспоминания о полной страданий жизни, что вела моя мать, и это последнее оскорбление овладели мной и разожгли злобу. Однако, я искренне верю, что даже в ту минуту одно лишь слово раскаяния и одна лишь нота сожаления, могли бы спасти его. Однако, Фоггатт только отводил глаза и, запинаясь, бормотал о незаслуженных подозрениях и злом умысле. Я не стал его перебивать. Он продолжал бессвязно оправдываться, а затем он поднял глаза и, увидев мое лицо, застыл, окаменев от ужаса. Я схватил револьвер с каминной полки, нацелил ему в лицо и застрелил его на месте.
Сейчас я сам удивляюсь охватившему меня тогда хладнокровию. Взяв шляпу, я направился было к двери, но с лестницы уже доносились голоса. Дверь была заперта изнутри и я не стал ее открывать. Я вернулся в комнату и бесшумно открыл окно. Под окном зиял черный глубокий провал, а стена над окном была совершенно ровной, но чуть в стороне, там где крыша переходила в скат щипца, заканчивалась железная водосточная труба, закрепленная на железном кронштейне. Передо мной был только один путь. Я взобрался на подоконник, вышел наружу и плотно закрыл за собой окно, в то время как в дверь прихожей уже стучались. Стоя на краю подоконника и держась одной рукой за откос оконного проема, я дотянулся до трубы, раскачался на ней и рывком перекинул себя на крышу. Мне пришлось перелезть через несколько крыш, прежде чем на примыкающей улице я заметил ремонтирующийся дом с приставленной к нему лестницей. Несмотря на то, что спереди к лестнице были привязаны доски, я воспользовался этой оказией и спустился на землю.
Я взял на себя труд написать это письмо, чтобы вы (поскольку мне известно, что вы единственный человек, кроме меня, кому известен убийца Фоггатта) могли с его помощью дать справедливую оценку степени моей виновности.
Мне неизвестно, как много из того, что я сообщил вам, вы уже знаете сами. Я не сомневаюсь, что неправ, что я ожесточен и отвратителен, но я излагаю факты, как они есть. Вы рассматриваете это дело, конечно же, со своей точки зрения, а я – со своей. И я помню свою мать!
Надеюсь, что вы простите чудаковатого уродца – позволим себе сказать, преступника – который выбрал в наперсники человека, выслеживающего его.
С вашего позволения, сэр, ваш покроный слуга
Сидней Мэйсон.»
Я прочитал это поразительное письмо и вернул его Хьюитту.
«Ну и как оно вам?» – спросил он меня.
«Мэйсон производит впечатление человека с характером,» – ответил я. – «И он определенно не глуп. Если его рассказ правдив, мир не много потерял в лице Фоггатта.»
«Совершенно точно – если рассказ правдив. Лично я склонен верить ему.»
«В какое почтовое отделение сдали это письмо?»
«Его не отправляли по почте. Его положили в конверте без марки в мой почтовый ящик. Мэйсон сам положил это письмо ночью. Бумага,» – продолжил Хьюитт. – «Произведена на фабрике в Мейдстоне, линованная, формата 13 на 16 дюймов. Конверт: голубой, служебной формы. Водяные знаки Пири. И конверт и бумага вполне обычные без особых примет.»
«Как вы думаете, куда он уехал?»
«Узнать это невозможно. Кто-то мог бы подумать, что под выражением «за пределы вашей досягаемости, несмотря на ваши способности к розыску» он подразумевал самоубийство, но я думаю, что он не из той породы. Нет, на этот вопрос ответа не найти. Наверняка что-то станет известно в результате поисков по его последнему месту жительства, но когда такой человек говорит, что вряд ли вы его найдете, не рассчитывайте на легкую работу. Его мнение нельзя не принимать во внимание.»
«Что вы будете делать с письмом?»
«Положу его в посылку для полиции вместе со слепками. Правосудие должно торжествовать, невзирая на эмоции. Что касается яблока, то если полиция позволит, я подарю его вам. Храните его где-нибудь в качестве напоминания о вашей полной неспособности анализировать свои наблюдения, проявленной в этом деле, и поглядывайте на него, когда почувствуете, что ваша самонадеяность растет. Это вас излечит.»
* * *
Вот и вся история про высохшую и почти окаменевшую половинку яблока, хранящуюся в моем кабинете вместе с разнообразными древними кремневыми орудиями и парочкой старых римских ваз. Мы так больше ничего не услышали о мистере Сиднее Мэйсоне. Полиция рыла носом землю, но ей не удалось напасть на его след. В его комнатах ничего не было тронуто и ничто не указывало на подготовку к отъезду. Он исчез, не оставив никакого намека на свои намерения.
Дело мистера Фоггатта
Мой отец полностью доверился опыту и знаниям Фоггатта, ежедневно следуя его указаниям, конфиденциально полученным накануне.
Он покупал и продавал ценные бумаги, подписывая все, что требовалось подписать, взяв на себя все обязательства, поскольку официально считалось, что он работает в одиночку, в то время как Фоггатт, прячась в тени, присваивал себе большую часть полученной прибыли. В немногих словах, мой несчастный и недальновидный отец был простой марионеткой в руках этого хитроумного негодяя, который исподтишка руководил всеми делами, не неся при этом никакой ответственности. По меньшей мере три компании, которые учредил мой отец, лопнули. Слово «мошенничество» было написано крупными буквами поверх всей этой истории. Фоггатт скрылся с расхищенным деньгами, а моему отцу предстало в одиночку встретиться с разорением, бесчестьем и тюрьмой. От начала и до конца он и только он один был ответственнен за все случившееся. Не осталось ни малейшего свидетельства участия Фоггатта в этом деле и ни малейшей надежды для моего отца избежать западни, в которую он угодил. Через три года тюремного заключения он скончался, покинутый человеком, воспользовавшимся его простодушием – скончался с разибтым сердцем, не перенеся позора.
Но в то время я ничего об этом не знал. Я помню, как будучи маленьким мальчиком снова и снова распрашивал мать, почему отец не живет с нами дома, как отцы других мальчиков – тем самым невольно вонзая кинжал в ее нежное сердце. По моим самым ранним, так же как и самым поздним, воспоминаниям, моя мать была бледной, заплаканной женщиной, крайне неохотно отпускающей меня от себя.
Мало помалу мне стала известна причина ее печали, потому что другого наперсника, кроме меня, у нее не было, и, боюсь, что это оказало влияние на мой характер, поскольку первое, что я помню в связи с этим делом, это свои детские планы убить столовым ножом дурного человека, из-за которого плачет моя мать.
Но одно мне так и не удалось узнать – как зовут того дурного человека. Я становился старше и раз за разом требовал назвать его имя, но моя мать всегда отказывалась, кротко напоминая, что отмщение находится в руках свыше.
Мне было семнадцать лет, когда моя мать умерла. Я уверен, что только ее сильная привязанность ко мне и ее желание убедиться, что моя жизнь складывается благополучно, помогала ей продержаться все эти годы. Позже я обнаружил, что все эти трудные годы, еле сводя концы с концами, она ухирилась накопить немного денег – достаточно, как подтвердилось позже, чтобы позволить мне сдать экзамены на юриста, с великодушной помощью бывших юрисконсультов моего отца, которые приняли меня на работу стажером и отнеслись ко мне со всей добротой.
Большая часть последующих лет не имеет касательства к обсуждаемому вопросу. Я работал секретарем адвоката в фирме моих благодетелей и впоследствии получил там же должность юриста. Все служащие конторы были очень осторожны, следуя воле моей матери, чтобы не выдать мне каких-либо сведений о человеке, разрушившем жизни моих родителей. В первый раз я познакомился с ним в Клубе Клифтон, куда меня привел один из моих знакомых. Но в тот момент я не понял причины странной неловкости этого человека. Неделей позже я зашел по делам в здание, где расположена ваша контора (мне часто приходилось здесь бывать), чтобы встретиться с адвокатом, офис которого расположен этажом выше. На лестнице я чуть не столкнулся с мистером Фоггаттом. Он побледнел и уставился на меня с тревогой, причину которой я не мог понять, и спросил, не его ли я ищу.
«Нет,» – ответил я, - «Я и не знал, что вы здесь живете. У меня здесь дела. Вам нехорошо?»
Он оглядел меня довольно подозрительно и ответил, что ему нездоровится.
После этого я встречался с ним еще два-три раза и с каждой встречей его отношение ко мне становилось все более дружеским: довольно подобострастным, льстивым и в некотором роде, довольно неприглядным – что неприятно само по себе, но вдвойне неприятно в общении с человеком, годящимся вам в отцы. Но я по прежнему относился к нему довольно учтиво. В одну из таких встреч он пригласил меня к себе домой, где похвастался превосходной картиной, которую он недавно приобрел, и, как бы случайно заметил, поднимая револьвер с каминной полки:
«Как видите, я готов встретить любого нежеланного гостя у себя в логове! Ха! Ха!»
Полагая, что он, конечно же, подразумевает грабителя, я, однако, не мог не удивиться тому, с какой принужденностью и неискренностью он расссмеялся. Когда мы спускались по лестнице, Фоггатт сказал: . – «Думаю, что теперь мы знаем друг друга достаточно хорошо, мистер Мэйсон? И я буду рад любой возможности оказать вам помощь в вашей карьере. Я понимаю с какими трудностями сталкивается начинающий юрист – ха! ха!» И снова раздался тот же натужный смешок, а затем он нервно продолжил: – «Как насчет того, чтобы завтра вечером заглянуть ко мне, может я смогу кое-что вам предложить? Согласны?»
«Я согласился, недоумевая про себя, что это может быть за предложение. Возможно, что этот эксцентричный пожилой джентельмен искренне хотел оказать мне услугу и его неловкость была всего лишь обычной деликатностью, призванной побороть стеснительность. У меня было не так много друзей, чтобы отказываться от возможности завести еще одного друга. Как знать, может он действительно собирался сделать мне деловое предложение.
Я пришел и был встречен с такой сердечностью, что даже тогда она показалась мне довольно несдержанной. Мы посидели немного, разговаривая о том о сем, и я начал задаваться вопросом, когда же мистер Фоггатт перейдет к более интересной для меня теме. Несколько раз он предлагал мне вино и сигару, но многоголетние физические тренировки привили мне отвращение к подобному времяпровождению и я отказался. Наконец он перешел к деловому разговору. Он высказал опасения, что в Англии возможности профессионального роста для меня могут оказаться ограниченными, но, как он слышал, в некоторых колониях – например, в Южной Африке – перед молодыми юристами раскрывались блестящие перспективы.
«Если вы решите уехать,» – сказал он. – «то можно не сомневаться, что даже с незначительной суммой денег такой умный человек, как вы, очень быстро обзаведется великолепной практикой. Или сможет купить долю в хорошей, устоявшейся фирме. Я с радостью вручу вам пятьсот фунтов и даже больше, если эта сумма покажется вам неудовлетворительной...»
Я был в полном ошеломлении. С чего бы этот человек, который в сущности меня совсем не знает, будет предлагать мне пятьсот фунтов или даже больше если, «эта сумма покажется мне неудовлетворительной»? В конце концов, я джентельмен и у меня есть чувство собственного достоинства. Между тем, он продолжал бессвязно убеждать меня, пока с его губ не соскользнула фраза, которая меня просто громом поразила.
«Мне бы хотелось, чтобы вы не держали на меня зла из-за прошлого. Ваша покойная мать – ваша незабвенная покойная мать – боюсь – была незаслуженно подозрительна – я уверен – так было лучше для всех – ваш отец всегда высоко ценил...»
Я отодвинул свой стул и встал перед ним. Этот лебезящий подлец, выдавливающий из своих сухих губ слова и был тем самым вором, кто сделал вора из моего отца и привел обоих моих родителей к жалкой кончине! Все было ясно. Эта тварь тряслалсь от страха, даже не догадываясь, что я знать не знаю, кто он такой, и пыталась подкупить меня – выкупить за пятьсот фунтов мои воспоминания об умершей матери – за те самые пятьсот фунтов, которые он обманом заставил моего отца украсть для него! Я не сказал ни слова. Но воспоминания о полной страданий жизни, что вела моя мать, и это последнее оскорбление овладели мной и разожгли злобу. Однако, я искренне верю, что даже в ту минуту одно лишь слово раскаяния и одна лишь нота сожаления, могли бы спасти его. Однако, Фоггатт только отводил глаза и, запинаясь, бормотал о незаслуженных подозрениях и злом умысле. Я не стал его перебивать. Он продолжал бессвязно оправдываться, а затем он поднял глаза и, увидев мое лицо, застыл, окаменев от ужаса. Я схватил револьвер с каминной полки, нацелил ему в лицо и застрелил его на месте.
Сейчас я сам удивляюсь охватившему меня тогда хладнокровию. Взяв шляпу, я направился было к двери, но с лестницы уже доносились голоса. Дверь была заперта изнутри и я не стал ее открывать. Я вернулся в комнату и бесшумно открыл окно. Под окном зиял черный глубокий провал, а стена над окном была совершенно ровной, но чуть в стороне, там где крыша переходила в скат щипца, заканчивалась железная водосточная труба, закрепленная на железном кронштейне. Передо мной был только один путь. Я взобрался на подоконник, вышел наружу и плотно закрыл за собой окно, в то время как в дверь прихожей уже стучались. Стоя на краю подоконника и держась одной рукой за откос оконного проема, я дотянулся до трубы, раскачался на ней и рывком перекинул себя на крышу. Мне пришлось перелезть через несколько крыш, прежде чем на примыкающей улице я заметил ремонтирующийся дом с приставленной к нему лестницей. Несмотря на то, что спереди к лестнице были привязаны доски, я воспользовался этой оказией и спустился на землю.
Я взял на себя труд написать это письмо, чтобы вы (поскольку мне известно, что вы единственный человек, кроме меня, кому известен убийца Фоггатта) могли с его помощью дать справедливую оценку степени моей виновности.
Мне неизвестно, как много из того, что я сообщил вам, вы уже знаете сами. Я не сомневаюсь, что неправ, что я ожесточен и отвратителен, но я излагаю факты, как они есть. Вы рассматриваете это дело, конечно же, со своей точки зрения, а я – со своей. И я помню свою мать!
Надеюсь, что вы простите чудаковатого уродца – позволим себе сказать, преступника – который выбрал в наперсники человека, выслеживающего его.
С вашего позволения, сэр, ваш покроный слуга
Сидней Мэйсон.»
Я прочитал это поразительное письмо и вернул его Хьюитту.
«Ну и как оно вам?» – спросил он меня.
«Мэйсон производит впечатление человека с характером,» – ответил я. – «И он определенно не глуп. Если его рассказ правдив, мир не много потерял в лице Фоггатта.»
«Совершенно точно – если рассказ правдив. Лично я склонен верить ему.»
«В какое почтовое отделение сдали это письмо?»
«Его не отправляли по почте. Его положили в конверте без марки в мой почтовый ящик. Мэйсон сам положил это письмо ночью. Бумага,» – продолжил Хьюитт. – «Произведена на фабрике в Мейдстоне, линованная, формата 13 на 16 дюймов. Конверт: голубой, служебной формы. Водяные знаки Пири. И конверт и бумага вполне обычные без особых примет.»
«Как вы думаете, куда он уехал?»
«Узнать это невозможно. Кто-то мог бы подумать, что под выражением «за пределы вашей досягаемости, несмотря на ваши способности к розыску» он подразумевал самоубийство, но я думаю, что он не из той породы. Нет, на этот вопрос ответа не найти. Наверняка что-то станет известно в результате поисков по его последнему месту жительства, но когда такой человек говорит, что вряд ли вы его найдете, не рассчитывайте на легкую работу. Его мнение нельзя не принимать во внимание.»
«Что вы будете делать с письмом?»
«Положу его в посылку для полиции вместе со слепками. Правосудие должно торжествовать, невзирая на эмоции. Что касается яблока, то если полиция позволит, я подарю его вам. Храните его где-нибудь в качестве напоминания о вашей полной неспособности анализировать свои наблюдения, проявленной в этом деле, и поглядывайте на него, когда почувствуете, что ваша самонадеяность растет. Это вас излечит.»
* * *
Вот и вся история про высохшую и почти окаменевшую половинку яблока, хранящуюся в моем кабинете вместе с разнообразными древними кремневыми орудиями и парочкой старых римских ваз. Мы так больше ничего не услышали о мистере Сиднее Мэйсоне. Полиция рыла носом землю, но ей не удалось напасть на его след. В его комнатах ничего не было тронуто и ничто не указывало на подготовку к отъезду. Он исчез, не оставив никакого намека на свои намерения.
